Выходные данные статьи для цитирования (страницы данной публикации обозначены и в электронном тексте): Дмитриевская Л.Н. Новый взгляд на образ «маленького человека» в повести Н.В. Гоголя «Шинель» // Русский язык, литература, культура в школе и вузе. — Киев, №4, 2009. С.2-5.
с.2:
«Маленький человек» – термин весьма и весьма условный. Появилось это словосочетание, по-видимому (см. статью А.А. Аникина [1]), в «Грозе» (1859) Островского в реплике Кулигина: «Я человек маленький, меня и обидеть можно». Следовательно, ни Пушкин, создавая своих Самсона Вырина, капитана Миронова, Евгения из «Медного всадника», ни Гоголь, создавая Акакия Акакиевича Башмачкина… не оперировали по отношению к человеку этим уничижающим «термином» – «маленький человек». Когда мы говорим «маленький человек», мы его так или иначе отстраняем от себя, жалеем снисходительно, свысока. Но если перед нами ЧЕЛОВЕК, то подход к нему уже другой. И в этом случае образ героя заставляет уже не думать над тем, стоит его жалеть или не нет — он требует, чтобы мы задумались над собой, над своей человеческой сущностью.
В данной статье под привычным термином «маленький человек» мы пони-маем (впрочем, не мы первые: см. Аникин А.А. «Тема «маленького человека» в русской классике») евангельского человека, который по своей сущности мал.
Человек, нарисованный в Евангелии, есть именно «малый», меньший перед Богом, а не перед земной властью. Христос обращается именно к ним: «кто из вас меньше всех, тот будет велик» (Лк., 9, 48); «кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; кто хочет быть первым, да будет вам рабом» (Мф., 20, 26); «смотрите, не презирайте ни одного из малых сих» (Мф., 18, 10).
Развитие мотива определено равенством всех перед Богом, перед Христом. Обращенность к Богу будет одной из обязательных черт образа «маленького человека» в русской литературе.
«Маленький человек» Н.В. Гоголя – это не социальное положение, не пси-хологический тип, это естество человека, которое он пытается скрыть за чинами, званиями… в том числе и за хорошим, дорогим сукном – шинелью.
Евангельское понимание корней образа «маленького человека» не чуждо Н.В. Гоголю: продолжая развивать в «Шинели» евангельскую притчу о жиз-ненном пути человека, писатель утверждает его малость как Богом данную сущность. И как в «Ревизоре» нет конца городу, где происходят все события («… отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь» (IV; 10)), так и в «Шинели» – альтернативы нет: человек мал.
Хотя, надо поправится, что альтернатива у Н.В. Гоголя, конечно, есть, но она предстаёт не как противопоставление «большой – маленький человек», а как ужасающий выбор между «хоть и маленький, но человек» и вещь, «не человек» («… как много в человеке бесчеловечья» [2; III; 138]). Ведь большой чиновник, не значит – большой человек, а у Гоголя вообще не значит, что он человек. Повествователь раз, как бы случайно сбиваясь, говорит о «чиновном народе» в среднем роде, в неодушевлённых категориях: «…когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипения перьями…» [2; III; 140].
с.3:
Зато в художественном мире Гоголя начинают оживать вещи: шинель превращается в жену и подругу, а при первом выходе шинели в свет Петрович бежит по улице «посмотреть ещё раз на свою шинель с другой стороны, то есть прямо в лицо» [2; III; 151].
Итак, чиновники заменили своё человеческое назначение – быть малыми – масками чинов и дорогих шинелей. Альтернатива им – «маленький человек». И это не только Акакий Акакиевич, но и Петрович – творец шинели, ведь шинель – самое большое дело его жизни. Это и «значительное лицо», который «недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом» [2; III; 158]. Готовясь к новой роли, он перед зер-калом примеряет на себя, маленького, генеральский чин, пыжится перевоплотиться, стать большим. Акакию Акакиевичу он «…сказал: «Что вам угодно?» – голосом отрывистым и твёрдым, которому нарочно учился заранее у себя в комнате, в уединении и перед зеркалом, ещё за неделю до получения нынешнего своего места и генеральского чина» [2; III; 161]. А в конце повести читатель узнаёт, что «…генеральская шинель пришлась ему («чиновнику-мертвецу», привидению Акакия Акакиевича – Л.Д.) совершенно по плечам» [2; III; 169], значит невелик ростом и «значительное лицо».
«Маленький человек» – это и «молодой человек», новичок в департаменте, который содрогнулся от слов Акакия Акакиевича: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете» – в этих проникающих словах «звенели» другие слова: «Я брат твой»» [2; III; 138]. Молодой человек узнал в обиженном Башмачкине себя и весь род человеческий.
Автор-повествователь в «Шинели» – тот же самый «маленький человек», всё время прячущийся за обтекаемыми фразами («не то чтобы…, но и не…»), боящийся точных имён и названий (так и начинает повесть: «В департаменте… но лучше не называть, в каком департаменте»), всячески избе-гающий проявлять своё «я», даже как бы стыдится этого. Может быть, всё его «я», как и у Акакия Башмачкина, заключено в буковках, по которым читатель скользит взглядом, озадаченный, как правило, только образом главного героя – самого знаменитого, самого известного «маленького человека» всей мировой литературы.
Имя, как принято считать, это судьба человека. А.А. Аникин заметил: «Ничего радостного не сулит ему (Акакию Башмачкину – Л.Д.) судьба. Выбор имени, знаменитый эпизод, здесь не просто забавная путаница имен, а именно картина бессмыслицы (поскольку имя есть личность): он мог быть и Моккием (перевод: "насмешником"), и Соссием ("здоровяком"), и Хоздазатом, и Трефилием, и Варахасием, а повторил в имени своего отца "Отец был Акакий, пусть же и сын тоже будет Акакий" ("Акакий" – не делающий зла) – эту известную фразу можно прочитать как приговор судьбы: отец был "маленький человек", пусть же и сын будет тоже "маленький человек"» [1].
Акакий – незлобивый. И вот портрет-судьба «незлобивого» маленького человека: «Он не думал вовсе о своём платье: вицмундир у него был не зелёный, а какого-то рыжевато-мучного цвета. Воротничок на нём был узенький, низенький, так что шея его несмотря на то что не была длинна, выходя из воротника, казалась необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков, болтающих головами, которых носят на головах целыми десятками русские иностранцы. И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор» [2; III; 139].
Этот жалкий внешний вид принадлежит «благородию» титулярному советнику, которому ещё шаг вверх по табели – и в потомственные дворяне, в чин коллежского асессора. Но в том то и беда, что сделать этот шаг было неимоверно сложно. «… Дворянство остерегалось чрезмерно пополняться за счёт незнатных. Большинство титулярных советников навеки оставались в этом чине, не рассчитывая на большее; их называли «вечными титулярными
с.4:
советниками», а насмешливо – титулярами или титуляшками» [3].
Портрет Башмачкина вырисовывается через описания старой и новой шинели. Вся его сущность сначала умещалась в поношенных, заботливо заштопанных тряпочках, которые поливали из окон настоящими помоями, тогда как хозяина коллеги поливали – словесными. Потом человеческое естество Акакия Акакиевича задрапировали в дорогое сукно, которое жило уже само по себе, подчиняя щупленькое тельце и душу-буковку своей вещной силе. Как, ещё до получения генеральского чина, преображается перед зеркалом «значительное лицо», так и с Акакием Башмачкиным до появления новой шинели начали происходить перемены: «С лица и поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность – словом, всё колеблющиеся и неопределённые черты. Огонь порой показывался в глазах его…» [2; III; 149].
В знаменательный день Петрович явился с шинелью: «Он вынул шинель из носового платка, в котором её принес; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления» [2; III; 150]. Деталь – шинель в носовом платке – ещё раз указывает на ма-лость главного героя: сорокарублёвая шинель его, с воротником из кошки, умещается в носовой платок. Даже если он и большой у Петровича, то всё равно предназначение этой тряпочки существенно умаляет значение вещи в него завёрнутой.
Затем Петрович «драпирует» в шинель Акакия Акакиевича «несколько нараспашку» и отпускает его на улицу, в новую жизнь. Так начинается внутреннее перевоплощение героя, потеря самого себя, своего пути, своей судьбы, назначенной именем отца – Акакий: маленький, незлобивый человек.
В «Шинели» есть ещё один герой, кто утратил своё имя и живёт под именем отца – Петрович. «Сначала он назывался просто Григорием (бодрствующий (греч.) – Л.Д.) и был крепостным человеком у какого-то барина; Петровичем (Пётр – камень (греч.) – Л.Д.) он начал называться с тех пор, как получил отпускную и стал попивать довольно сильно по всяким праздникам… по всем церковным, где только стоял в календаре крестик» [2; III; 142]. Смена судьбы, отказ от своего пути, предназначенном рождением (крепостной), повлекло за собой и утрату имени. После потери своего пути, Петрович пьёт, кощунствуя: крестик для него становится знаком, что можно погрешить, напиться.
Образ Петровича с чертовщинкой. Акакий «взбирается по лестнице», «черной лестнице петербургского дома». «Дверь была отворена, потому что хозяйка <…> напустила столько дыму в кухне, что нельзя было видеть даже и самых тараканов». И в этом дыму Акакий Акакиевич «…увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша. Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтём, толстым и крепким, как у черепахи череп. На шее у Петровича висел моток шёлку и ниток, на коленях была какая-то ветошь. Он уже три минуты продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень сердился на темноту и даже на саму нитку…» [2; III; 142–143].
Что-то страшно мистическое проглядывает в образе Петровича: кухня в чаду, как преисподняя, портной сидит на столе в дыму, толстый уродливый ноготь, почти как копыто, да ещё уподобляется черепу, а не панцирю черепахи. Сравнение с турецким пашой для русского равносильно сравнению с нечистью. Петрович – чёрт. Моток ниток у него на шее молчаливо угрожает замотать, запутать… Петрович замотал, запутал, соблазнил Акакия Акакиевича, сбил его с пути.
Повседневный жест портного Петровича – «продевал нитку в иглиное ухо» – рифмуется с апокалипсическим заветом: «Тяжело богатым войти в Царство Божье – верблюду легче пройти через ушко иглы, чем богатому в Божье царство войти». Интересно, что игла в руках Петровича ожила: «илиное ухо». Во-первых, притяжательные прилагательные могут образовываться только от одушевлённых существительных, во-вторых, ухо как
с.5:
слуховой аппарат может принадлежать только живому существу.
Вернёмся к имени: Петрович именем связан с Пётром I, которого русский народ долго ассоциировал с чёртом за то, что сбил с пути Россию, построил «чёртов» город на болоте, одел народ в заморские платья (шинель – не русская одежда)… Портрет и имя Петровича связаны.
Нельзя в этой связи не вспомнить и ещё один персонаж – «одно значительное лицо». Он тоже захотел иной судьбы и тоже сбился с пути: «Впрочем, он был в душе добрый человек, хорош с товарищами, услужлив, но генеральский чин совершенно сбил его с толку. Получивши генеральский чин, он как-то спутался, сбился с пути и совершенно не знал, как ему быть» [2; III; 159]. Имени у него нет совсем, даже отцовского не осталось. А ведь связь с отцом – это связь с родом, предназначением, продолжением дела… Всё утратилось. Портрета, описания внешнего облика, тоже нет. Это тем более удивительно, что в небольшой повести как минимум три страницы посвящены описанию жизни «значительного лица». А всё-таки без портрета человека как бы нет.
Итак, Гоголь осознавал, что «малый» – это судьба человека, это дано свыше и воплощено в имени, потому надо принять и смиренно выполнять своё предназначение. Попытки свернуть с пути ведут к потере человеческой сущности, ко греху (вспомним Акакия Акакиевича в первый же вечер в новой шинели: «после обеда уж ничего не писал, никаких бумаг, а так немножко посибаритствовал на постеле, пока не потемнело» [2; III; 152], потом у окошка магазина загляделся на обнажённую ножку красивой дамы на картине…).
Подобные философские мысли о предназначении человека Н.В. Гоголь прямо, не прячась за художественными образами, изложил в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1846): «Поверьте, что бог недаром повелел каждому быть на том месте, на котором он теперь стоит» [2; VI; 211]. В портретах героев повести «Шинель» эта философская мысль явно прослеживается.
Литература:
1. Аникин А.А. Тема маленького человека в русской классике // http://www.portal-slovo.ru/rus/philology/258/421/7618/
2. Гоголь Н.В. Собр. соч. в 7 т. – М., 1966. (Ссылки даются в тексте по этому изданию с указанием тома и страницы.)
3. Норштейн Ю.Б. «Снег на траве». М.: ВГИК, 2005.
4. Федосюк Ю.А. Что непонятно у классиков или Энциклопедия русского быта ХIХ века. М.: «Флинта», «Наука», 2006, с. 97.
Другие редакции статьи:
1. Дмитриевская Л.Н. Портрет маленького человека в повести Н. Гоголя «Шинель» // V Пасхальные чтения. М., 2007, с.29-36.
2. Дмитриевская Л.Н. Портрет «маленького человека» в повести Н.В. Гоголя «Шинель» // Н.В.Гоголь и современность. Материалы Международной научно-практической конференции преподавателей, аспирантов и студентов, посвящённой 200-летию Н.В. Гоголя. Часть 1. — Новокузнецк, 2009. С.40-46.